| Здесь можно найти нужные ноты | Здесь можно найти книги по музыке и искусству |
всего 956 голосов |
всего 477 голосов |
Юрий Темирканов. Монолог
Лев Маркиз. Смычок в шкафу
Среди героев книги "Смычок в шкафу" — Андрей Волконский, Рудольф Баршай, Гия Канчели, Мария Юдина, Юрий Янкелевич, Альфред Шнитке, Эдисон Денисов, Мстислав Ростропович, Гидон Кремер — элита отечественной музыки ХХ века.
1 марта 1981 года я прилетел в Вену, оставив за спиной пару сотен друзей в аэропорту Шереметьево и пять десятков лет жизни в России со всеми мыслимыми и немыслимыми радостями и горестями. Благодаря помощи друзей на Западе мы избежали печально знаменитых эмигрантских гостиниц и провели первую ночь в типично венском отеле - пансионе «Мария». Находился он в самом центре, недалеко от оперы.
Ранним утром 2 марта меня разбудил телефон. Не верю своим ушам: «Лева! Это говорит Кирилл. Я тебя не разбудил? Только что вернулся из Америки и узнал, что ты в Вене. В голландском посольстве для тебя лежит приглашение приехать для переговоров в Королевскую консерваторию в Гааге. «Немедленно оформляй визу и приезжай! Шестого у меня день рождения, постарайся успеть!»
Я был несказанно обрадован, но и крайне удивлен. Отношения мои с Кириллом Петровичем в России не были истинно дружескими — скорее, приязненными, хотя за этим скрывалась определенная теплота. А тут сразу «ты» и заинтересованность в тоне и словах, не позволявшая усомниться в полной искренности говорившего.
Как дирижера я знал его, конечно, много лет, но по-настоящему познакомились мы в 1973 году. Я, как обычно, проводил лето в Салацгриве — маленьком рыбацком поселке в ста километрах от Риги, поблизости от эстонской границы.
Как-то захожу на почту и получаю телеграмму от своего товарища - скрипача Эрика Назаренко, работавшего в оркестре Московской филармонии, кондрашинском. Он писал: «Срочно приезжай в Дзинтари, Кирилл Петрович хочет с тобой поговорить». Я позвонил в Дзинтари, где каждое лето оркестр с Кондрашиным бывал на «сезоне», и мне объяснили, в чем дело. Один из концертмейстеров, Моня Борок, собрался эмигрировать и был, естественно, немедленно уволен; не обошлось и без традиционной публичной экзекуции «предателя Родины».
Приехав в Дзинтари и переговорив с парой друзей-оркестрантов, посвятивших меня в курс дела, я встретился с Кириллом Петровичем в гостинице. Кондрашин, по-видимому, достаточно знал обо мне и моем музыкальном прошлом. Он предложил мне с начала нового сезона попробоваться на место концертмейстера. В то время я уже начал понемногу дирижировать и работал с разными оркестрами, но скрипку еще не оставил окончательно. Постоянного места не имел, и финансовое мое положение было весьма нестабильным.
Кирилл Петрович предложил очень выгодные условия в оркестре и обещал помощь в дирижерских делах; предложение выглядело заманчиво. В сентябре я пришел в оркестр на три недели и сыграл несколько программ. После записи на радио 15-й симфонии Мясковского состоялся наш второй разговор. Кондрашин сказал мне несколько приятных слов и предложил немедленно занять место концертмейстера. Мой ответ, скорее всего, был для него неожиданностью: я поблагодарил и... отказался. При этом постарался как можно более мягко объяснить мотивы отказа: оркестровая среда, особенно советская, была мне всегда чужда своей примитивностью, цинизмом и стадным чувством.
К тому же я был уже «отравлен» дирижированием и оркестр был для меня шагом назад. Все это я откровенно изложил Кондрашину, который, хотя и был очевидно расстроен и обижен за свой оркестр, оценил мою прямоту и откровенность. Мы расстались по-хорошему и с тех пор, встречаясь по случаю, всегда обменивались несколькими словами. Я заходил иногда к нему в дирижерскую комнату после концерта, и Кирилл Петрович встречал меня неизменно по-дружески.
В 1975 году еще один его концертмейстер, Виктор Данченко, эмигрировал в Канаду. Ситуация повторилась, и Кондрашин предложил мне поехать с оркестром в полуторамесячную поездку по Европе; я соблазнился такой возможностью. И вот во время этих гастролей в наших отношениях что-то неуловимо начало меняться. Душевное равновесие Кондрашина было далеким от идеального. Бесконечные заботы и треволнения, связанные с оркестром, причем не относящиеся к музыке, постоянные неприятности с министерством и соответствующим отделом ЦК отравляли ему жизнь.
Его дирижерская карьера за пределами Союза постоянно тормозилась бессмысленными препятствиями со стороны начальства, притом что за рубежом его имя приобретало все бо;льшую известность. Думаю, уже тогда, в 1975 году, Кондрашину стало ясно, насколько абсурдно его положение в Союзе, несмотря на все звания, премии и лауреатские медали. Я увидел усталого, измученного и одинокого человека; он чувствовал себя чужим в оркестре, для которого так много сделал.
Вероятно, я оказался для него неожиданным «просветом»; Кирилл Петрович почувствовал во мне человека, с которым можно было откровенно говорить обо всем, отвести душу. Мы часто пили чай у него в номере, вместе гуляли, он угощал меня устрицами с белым вином в центре Брюсселя. Много бродили по старому городу и говорили, говорили... Его доверие ко мне росло. Однажды в Монтрё мы играли Шестую Чайковского, и, конечно, без репетиции: это был «железный» репертуар оркестра, а мне, никогда эту симфонию не игравшему, пришлось читать с листа прямо на концерте.
После я зашел к нему за кулисы, совершенно потрясенный: Кондрашин дирижировал, строжайше ограничив все внешние проявления, и музыка великого композитора предстала во всем ее истинном трагизме. Это был редкий момент полного соответствия душевного состояния артиста исполняемой музыке. Кирилл Петрович был один в комнате. Мое появление и краткое «спасибо» - я был не в состоянии говорить - сказало ему больше всяких словоизлияний.
После этого вечера наши отношения стали еще теплее и доверительнее. Однажды перед концертом в Генуе он постучал в дверь моего номера: «Лева, хотите немного пройтись со мной? Я хочу вам кое-что показать». Мы вышли из отеля и пошли вниз по улице, к порту. «Перейдем на другую сторону, — сказал Кондрашин, — я не хочу, чтобы нас увидели». Пройдя еще сто метров, мы остановились, укрывшись в какой-то подворотне. «А теперь смотрите», — он показал мне маленький магазинчик на противоположной стороне улицы, в ряду других, таких же невзрачных.
То, что я затем увидел, напоминало знакомую сцену перед деревенским магазином, куда неожиданно завезли пиво! Толпа разъяренных оркестрантов, отталкивая друг друга, рвалась внутрь. «Кирилл Петрович, что это?!» — в недоумении спросил я. «Кримплен!» — мрачно и односложно ответил Кондрашин. Из оркестровых разговоров я знал, что кримплен, необычайно дешевый на Западе материал, очень популярен в Москве — его перепродавали через спекулянтов за большие деньги. Тогда подавляющее большинство советских музыкантов, артистов балета, циркачей — все, кто имел возможность выехать за границу, — занимались вынужденной спекуляцией.
Тема эта достойна каких-нибудь новых Ильфа и Петрова, хотя веселого тут мало. Кондрашин был далек от осуждения своих музыкантов, экономивших на всем, включая собственное здоровье, и пытавшихся обратить жалкие суточные в рубли, так необходимые для самых острых житейских нужд — например, для приобретения сносного жилья. Ведь их зарплата была мизерной, как ни бился Кондрашин за ее повышение. Теперь, в новой русской действительности, ситуация мало изменилась — разве что квартиры стали в десятки раз дороже, а заработки подавляющего большинства музыкантов по-прежнему нищенские. Кондрашин с горечью взглянул на часы и сказал: «Вот с ними я должен через час играть Первую Малера». В конце поездки мы играли в Концертгебау. Кондрашин был там частым гостем, и вскоре его пригласили на место постоянного дирижера рядом с Бернардом Хайтинком.
После возвращения в Москву он позвонил мне и пригласил к себе домой на обед. Вместе с его друзьями из артистической среды мы смеялись, шутили, ели и пили; было очень вкусно - он понимал толк в застолье. Иногда я звонил Кондрашину и просил советов по той или иной дирижерской проблеме, а их у меня хватало! Он всегда с удовольствием уделял мне время - педагог он был замечательный. В 1976 году он ушел из оркестра филармонии, «своего» оркестра, которому отдал лучшие годы жизни!
Отношение высоких инстанций резко ухудшилось, и ему всячески вставляли палки в колеса, когда речь заходила о заграничных гастролях, — часто под фальшивым предлогом заботы о его здоровье. Вот как звучал, например, довод против поездки Кондрашина в Америку в устах известного монстра Василия Кухарского, управлявшего музыкой в Министерстве культуры: «Ну а что будет, посудите сами, если вы вдруг скончаетесь там? Представляете, во что обойдется тогда ваше «возвращение» на родину?»
Итак, 2 марта 1981 года Кондрашин позвонил мне в Вену. Его голос — взволнованный, заинтересованный - вдохнул в меня новые силы. В течение трех дней я проделал немыслимое: зарегистрировался в Толстовском фонде, договорился о хранении багажа в «Адрии» и, самое главное, получил австрийский «паспорт иностранца», подкупив чиновника альбомом Моцарта в собственном исполнении.
.jpg)
Получив голландскую визу, 5 марта вечером я сел в поезд и на следующий день вышел на перрон амстердамского вокзала. Около семи вечера я позвонил в дверь квартиры Кондрашина на Бетховен-страат, 155. Дверь мне открыл сам Кирилл Петрович; мы обнялись. Я увидел его как бы впервые. Он превосходно выглядел, похудел, глаза совсем молодые! В гостиной сидело довольно много народа, в основном его новые голландские друзья. С облегчением я увидел среди гостей Розу Файн — московскую скрипачку, давнего друга Кирилла Петровича, которая с мужем приехала на его день рождения из Дюссельдорфа. Был там первый валторнист оркестра Адриан Воуденберг — он играл еще с Менгельбергом — большой поклонник Кондрашина. Особенно симпатичным показался мне высокий блондин Арт ван Бохове. Этот человек оказал неоценимую помощь многим музыкантам — выходцам из России. В труднейшую минуту он поддержал Кондрашина, когда тот принял решение остаться на Западе.
Повторю: теперь Кирилл Петрович производил впечатление другого человека — гораздо более простого, непосредственного и внимательного к собеседнику. У него начисто исчезли несколько надменные манеры советского артиста, стоящего на высших ступенях иерархической лестницы. На Западе ведь не было ни народных артистов, ни ленинских и сталинских лауреатов. Я с интересом весь вечер украдкой наблюдал за ним и его голландской подругой Нолдой — они вели себя как молодая влюбленная пара. Нолда прекрасно говорила по-русски и была незаменимой помощницей во всех его деловых контактах и переговорах.
В суматохе праздничного вечера Кондрашин несколько раз подходил ко мне, расспрашивал о Москве. Сказал, что уже договорился с Концертгебау и в следующем сезоне я буду дирижировать вместе с ним Военный реквием Бриттена.
Он сразу предложил перейти на «ты», но мне это никак не удавалось. «Я прекрасно понимаю твое теперешнее состояние - ты потерял все, у тебя все неопределенно, наконец, элементарно нет денег. Не сомневайся! Ты поступил правильно, и все со временем наладится, я помогу тебе! Начнем с того, что в понедельник пойдем в банк, возьмем деньги. Отдашь, когда сможешь, а если и не сможешь, то это не имеет ровно никакого значения».
Мы договорились, что на следующий день, в субботу, я снова приеду в Амстердам и мы уже без помех поговорим о том, что и как я должен делать, чтобы заново начать свою музыкальную жизнь на Западе. Поздно ночью я уехал в Утрехт, а наутро около одиннадцати раздался звонок. Это был Кондрашин. «Ты знаешь, я совершенно неожиданно должен дирижировать сегодня днем в Концертгебау. Заболел Клаус Теннштедт, меня попросили заменить его в Первой Малера. Ты еще успеешь. Собирайся и приезжай на концерт, после пойдем к нам и спокойно поговорим».
Около двух я уже был в Амстердаме и за полчаса до концерта встретился с Нолдой около артистического входа в Концертгебау. У Кирилла Петровича была очень короткая репетиция с оркестром, буквально полчаса, - на остальное не было времени. Кстати, Теннштедт вовсе не был болен, просто во время турне у него произошел конфликт с оркестром Северогерманского радио (NDR) и он отказался дирижировать в Амстердаме.
Субботние концерты в Концертгебау начинаются в 14.15. Мы с Нолдой сидели в амфитеатре, позади оркестра, у самой лестницы, по которой спускаются на сцену дирижеры и солисты. Кондрашин спустился быстрым шагом и, проходя мимо нас, улыбнулся.
За прошедшие 25 лет я десятки раз спускался и поднимался по ней и пытался иногда сосчитать ступени — выходило около сорока. Когда поднимаешься, довольно чувствительно — все-таки два этажа! Я очень волновался; может быть, роль сыграло то, что я еще находился в некотором шоке — ведь только за неделю до этого прощался в Шереметьеве с друзьями. Потом — сумасшедшие первые дни в Вене, и вот я уже сижу в зале, ожидая первых звуков Малера, а внизу на сцене передо мной Кондрашин, встреча с которым в Амстердаме взбудоражила меня и пробудила надежды на будущее!
Первую Малера я играл, сидя в оркестре во время описанной уже поездки с оркестром Московской филармонии. Уже тогда я почувствовал, что для человека, выросшего и созревшего в совершенно иной среде и атмосфере, Кондрашин в каком-то «патологически-нервном» смысле чрезвычайно близок этому композитору. Теннштедт — превосходный музыкант и истинно малеровский дирижер: симфония была с ним тщательно отрепетирована — абсолютно ясная и четкая концепция, что свойственно его стилю работы.
И вдруг перед оркестром — музыкант с совершенно иными идеями, иным ощущением формы и без репетиции дирижирует это колоссальное произведение. Подобные эксперименты могут весьма плачевно закончиться — оркестр рискует попросту «развалиться»! Но на том концерте произошло чудо. Кондрашин был настолько убедителен и ясен, что оркестру не составило ни малейшего труда пойти за ним в мельчайших деталях партитуры и принять его интерпретацию. Оркестр ощутил душевное состояние дирижера и, что самое главное, его временные представления - то, что в музыке играет в конечном итоге решающую роль.
Был огромный успех, прямо на сцене дирижеру преподнесли подарок от оркестра — роскошный старый коньяк. Кондрашин многократно выходил кланяться, и каждый раз, когда он проходил по лестнице мимо нас, сидевших с краю, Нолда сжималась от тревоги.
Затем мы поднялись в артистическую; Кирилл Петрович сидел очень усталый, с лицом серого цвета и запавшими глазами. После поздравлений он сказал: «Знаете что? На следующей неделе я дирижирую «Колокола» Рахманинова, у меня сегодня назначена репетиция с певцами. Она займет час, не больше. Оставайтесь здесь и подождите меня. Рассаживайтесь поудобней и откройте эту бутылку! Когда я закончу, поедем к нам ужинать». Он ушел, тем для разговоров хватало, и коньяк был превосходен. Время пролетело незаметно. Вернулся Кондрашин. Никому в голову не могло прийти, что мы видели его на пороге трагического конца.
Кирилл Петрович был молчалив. Я хотел откланяться и уйти, но он сказал: «Знаешь, подожди, не уезжай, я пойду немного прилягу и отдохну, ведь нам нужно еще о многом поговорить» — и ушел в спальню. Через некоторое время мы все же решили уехать и оставить его в покое; приезжаем в Утрехт в начале двенадцатого.
Теща Марка Лубоцкого встречает нас в дверях и говорит: «Позвоните Кондрашиным, только что была на автоответчике Нолда. Она говорила очень странным голосом. По-моему, там что-то случилось». Мы набрали номер в Амстердаме. Трубку подняла Нолда: «Кирилл полчаса назад умер, - сказала она ничего не выражающим голосом. — Если можете, приезжайте».
Последующие три дня вспоминаю как фильм и себя как одного из его персонажей.
Масса людей, знакомые и незнакомые лица, растерянность. Тихие разговоры. Приехали импресарио Кондрашина из Лондона и вместе с Артом ван Бохове пытались помочь Нолде, которая оказалась в трудной ситуации: они с Кондрашиным не были официально мужем и женой, а ведь на Западе юридические формальности дело серьезное. Церемония в Концертгебау: струнные играют Малера. За пультом Неэме Ярви - он прилетел заменить Кондрашина в очередной программе оркестра Концертгебау. Жизнь продолжалась!
Я еще тогда мало кого знал в Голландии. Помню горестное выражение на лице у Хайтинка. Они с Кондрашиным не были друзьями, но их, безусловно, многое объединяло — прежде всего полное отсутствие стремления к внешним эффектам в дирижировании. Мне кажется, они были идеальной парой для оркестра. Хайтинк всегда повторял: «Когда я прихожу в оркестр после Кондрашина, то всегда застаю его в идеальной форме».
Не стоит говорить, что смерть Кирилла Петровича стала для меня ужасным ударом. Приехав в Амстердам, я словно увидел радостный сон, внушавший надежды, но тут же был разбужен и перенесен в жестокую реальность. Однако Кондрашин не бросил меня и после смерти! Когда после похорон близкие вернулись с кладбища и по русскому обычаю сели за стол, меня позвали Арт и импресарио Кондрашина; они расположились в спальне и обсуждали дела, оставшиеся после его смерти.
«Садись, — сказал Арт, — мы знаем, что Кондрашин хотел помочь тебе материально. Нолда и мы считаем себя обязанными исполнить его желание». Он вручил мне конверт, где была очень значительная сумма денег. Спустя несколько лет я перевел их анонимно в Фонд Кондрашина, который регулярно проводит дирижерский мастер-класс и конкурс его имени в Хилверсюме.
Через несколько дней после похорон я поехал для переговоров о работе в Гаагскую консерваторию. Там встретился с ее тогдашним директором, композитором Яном ван Фляйманом. За неделю до смерти Кондрашин виделся с ним по поводу приглашения занять профессорскую должность в дирижерском классе консерватории. Само по себе это говорит о многом: ведь в Голландии по достижении 65 лет все профессора уходят на пенсию, как бы значительны ни были их заслуги. Лишь в исключительных случаях разрешается продолжить преподавательскую деятельность.
Во время разговора с ван Фляйманом Кирилл Петрович рассказал обо мне и настоятельно рекомендовал пригласить на работу в консерваторию.
Ван Фляйман встретил меня очень радушно, показал консерваторское здание и после обстоятельного разговора сказал: «Я очень хочу пригласить вас к нам, но помимо всего прочего считаю своим долгом сделать это в память Кондрашина».
Недолгие годы жизни на Западе были для Кирилла Петровича чрезвычайно плодотворными. Он дирижировал лучшими мировыми оркестрами. Начиная с сезона-1981/1982, он должен был сменить Рафаэля Кубелика во главе оркестра Баварского радио, оставаясь при этом постоянным приглашенным дирижером в Концертгебау вместе с Хайтинком. Он наконец сбросил вериги вечной зависимости от чиновников и партийных функционеров и теперь сам отвечал за свою жизнь! Его дирижерское искусство достигло подлинных высот.
Надо было его видеть и слышать, чтобы осознать, насколько этот музыкант с его огромным талантом и опытом раскрылся в новых, естественных условиях жизни и работы на Западе. Печально, что ему было отведено столь недолгое время в новой жизни. Но, сколь оно ни было коротко, эта была настоящая жизнь большого артиста!
Лев Маркиз. Отрывок из книги "Смычок в шкафу"
Это интересно:
Николай Слонимский. Новая жизнь
Не будет преувеличением сказать, что всю свою жизнь Николай Слонимский плыл против течения: будучи незаменимым ассистентом Кусевицкого, он с ним поссорился; он дирижировал авангардной музыкой, когда мало кто в Америке был готов ее слушать...
Кирилл Кондрашин. О великих музыкантах
Я не знаю, как играет сейчас Артур Рубинштейн. Ему теперь уже более 90 лет. Мы с ним выступали лет восемь назад. Он в апостольском возрасте. Мне говорили, что он скрывает свой возраст. Во всяком случае — светлейшая голова, знание множества языков и чистый разговор по-русски. Восторженность необыкновенная. О музыке он говорит взахлеб.
Слушать музыку:
Billy Holiday 1958 Lady In Satin
Поздний период в творчестве Билли Холидей. Она исчезала, но не теряла свое волшебное умение из любой, даже самой эстрадной песенки создать подлинное драматическое произведение, сделать настоящую жизненную историю. Вторая половина 50-х была не лучшим временем для Билли.
003. The Beatles 1966 Revolver
3 место в рейтинге лучшие альбомы мира. Revolver — седьмой альбом группы The Beatles, считающийся переломным в их творчестве. Альбом был выпущен в 1966 году, когда группа прекратила свою концертную деятельность и переключилась на студийную работу «Revolver» стал первым альбомом Beatles, ни одна песня которого не исполнялась на сцене.
.png)
