| Здесь можно найти нужные ноты | Здесь можно найти книги по музыке и искусству |
всего 956 голосов |
всего 477 голосов |
САМАЯ ПОЛНАЯ КНИГА О ГРУППЕ "БИ ДЖИЗ"
Ваша корзина пуста
Внутренний строй литературного произведения
Издательство «Скифия» в серии «LitteraТerrа» представляет сборник статей доктора филологических наук, профессора И. Л. Альми. Автор детально анализирует произведения русской классической литературы в свете понятия «внутренний строй художественного произведения», теоретически обоснованного в докторской диссертации и доступно изложенного во вступительной статье.
Деление на разделы соответствует жанрам произведений. Легкий стиль изложения и глубина проникновения в смысловую ткань произведений позволяют рекомендовать эту книгу широкому кругу читателей: от интересующихся историей русской культуры и литературы до специалистов в этих областях. Все статьи в широкой печати публикуются впервые.
Альми — мастер краткой историко-литературной штудии на, казалось бы, локальную тему за которой, однако, стоит целостность исследовательских интересов, острая избирательность исследовательского слуха. Так что очертившийся в итоге слитный образ русской литературы больше суммы представленных слагаемых.
«Фасеточное» зрение автора, глядящего на свой предмет через дробные стеклышки отдельных мотивов, без протяженно-тусклого «советского» монографизма, делает чтение работ Альми легким и увлекательным занятием, несмотря на то что она не вдается в терминологические новации и не чурается привычного историко-филологического инструментария.
С О Д Е Р Ж А Н И Е:
Внутренний строй литературного произведения
- О лирике
- Из истории миниатюры в русской поэзии XIX – XX веков
- «Зимний вечер» А. С. Пушкина
- Евгений Баратынский: Характер личностной и творческой эволюции
- Рядом с пушкинским «Демоном»: О двух стихотворениях Е. А. Баратынского
- О типах художественного осмысления действительности в поэзии Ф. И. Тютчева: символ, аллегория, миф
- О внесубъектных формах выражения авторского сознания в лирике Баратынского и Тютчева
- Суггестивность детали в стихотворениях Фета
На пересечении поэзии и прозы
- Отзвуки поэмы «Граф Нулин» в «Бедных людях» Достоевского
- Роман Достоевского и поэзия. Достоевский о поэзии
- Эквиваленты поэзии в романе Достоевского
- Поэтика комедии А. Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын»
- Пьеса «Грех да беда на кого ни живет» в соотнесенности с «Грозой»
- Достоевский и Островский: Смысл идеологических сопряжений; грани типологической близости
- Противоречие как конструктивный фактор в пьесе А. П. Чехова «Вишневый сад»
- О шекспировском «ферменте» в структуре комедии Чехова («Чайка» и «Сон в летнюю ночь»)
- Дмитрий Евгеньевич Максимов — исследователь поэзии и человек поэзии
- «Больше всего боюсь беспамятства…»: Д. Е. Максимов. Воспоминания. Письма
Об авторе:
Инна Львовна Альми родилась 16 января 1933 года в городе Ростов-на-Дону. По окончании факультета русского языка Ростовского пединститута преподавала в сельской школе. С 1957 по 1960 год обучалась в аспирантуре при кафедре русской литературы Ленинградского педагогического университета имени А.И. Герцена, а с 1966 года является преподавателем филологического факультета.
Инна Львовна является ученицей выдающегося ленинградского литературоведа и поэта, профессора Д.Е. Максимова, под руководством которого защитила кандидатскую диссертацию «Лирика Е.А. Баратынского». Ученая степень доктора наук присуждена в 2001 году за совокупность работ по теме «Внутренний строй литературного произведения: на материале русской классики».
Из книги:
О типах художественного осмысления действительности в поэзии Ф.И. Тютчева:
символ, аллегория, миф
Обозначив таким образом тему настоящей работы, я отдаю себе отчет в необъятности материала, с ней связанного. Необъятности, так сказать, двоякого рода: качественной, если иметь в виду принципиальную неисчерпаемость поэтического текста, и количественной, обусловленной объемом посвященной Тютчеву научной литературы. И тем не менее тема не отпускает: она несет в себе ту значительность, которая побуждает мириться и с трудностями ее реализации, и с заранее ожидаемой недостаточностью итога.
Суть значительности в том, что характер указанных трудностей, и постоянно возрастающая актуальность проблемы внутренне совмещены. Вопроса о средствах воплощения художественной мысли в поэзии Тютчева неизбежно касается каждый из пишущих о поэте. Но видятся эти средства как бы в профиль — в аспекте той проблемы, которую ставит перед собой исследователь. Отсюда — неуклонно растущая терминологическая невнятица. Может быть, и не более безудержная, чем в литературоведении в целом, но в соприкосновении с Тютчевым по–особому опасная. Главный камень преткновения в данном случае — изощренный тютчевский метафоризм. Изощренный, поскольку в своей разнокачественности он требует от читателя и исследователя сопряжения противоположных качеств восприятия.
Одно из них предполагает строгое разграничение поэтических приемов, проистекающих из общего корня, но расходящихся в процессе своего художественного бытия. С ним связана необходимость выделения локальных поэтических объемов, присутствие своеобразного аналитического глазомера, трезвая сдержанность.
Однако в процессе живого чтения Тютчева (наслаждения Тютчевым!) едва ли не более важной оказывается способность совсем иного рода — умение принимать тютчевский метафоризм в его неразъятой целостности как воздух созданного им мира.
Неподдельную органику этой атмосферы остро почувствовал другой поэт, Александр Кушнер , заметил, что стихи рождаются у Тютчева «в счастливых метафорических рубашках». Сказано не просто удачно. Острое слово дало зримый образ тютчевского лиризма, обозначило совмещение (или, скорее, срастание) целостности и не нарушающей ее многослойности. Так во всяком случае виделась сущность тютчевской оригинальности самыми чуткими из современных его читателей. В первую очередь — Тургеневым.
«Если мы не ошибаемся, — писал он, — каждое его стихотворение начиналось мыслью, которая, как огненная точка, вспыхивала под влиянием глубокого чувства или сильного впечатления; вследствие этого, если можно так выразиться, свойства происхождения своего, мысль г. Тютчева никогда не является читателю нагою и отвлеченною, но всегда сливается с образом, взятым из мира души или природы, проникается им и сама его проникает нераздельно и неразрывно».
Тот же тезис, проводя его через собственную цепь ассоциаций, развивает Иван Аксаков. У Тютчева, — пишет он, — «мыслью, как тончайшим эфиром, обвеяно и проникнуто каждое его стихотворение <…> Он, так сказать мыслит образами».
Итак, в поэзии Тютчева произошло слияние двух разноликих составляющих — интеллектуализма и чистой образности. Добавим, именно это пересечение образует узел, который дает начало характернейшему для поэта приему — символу. Тютчев прибегает к нему с неизменным постоянством, но неизменность не замечается, заслоненная многообразием перекрывающих ее вариаций — смысловых и формальных.
Теоретически природу символа с редкой полнотой определил С.С. Аверинцев. «Смысл символа, — указывает ученый, — объективно осуществляется не как наличность, но как динамическая тенденция; он не дан, а задан». И далее: «Переходя в символ, образ становится прозрачным: смысл просвечивает через него, будучи дан именно как смысловая глубина, смысловая перспектива».
Обобщения исследователя будто непосредственно опираются на феномен тютчевской лирики. Наиболее показательно в этом плане — «Успокоение» 1830 г. Всмотримся в него в надежде, что как предрекает С.С. Аверенцев, смысловая глубина произведения выявится постепенно.
УСПОКОЕНИЕ
Гроза прошла — еще курясь, лежал
Высокий дуб, перунами сраженный,
И сизый дым с ветвей его бежал
По зелени, грозою освеженной.
А уж давно, звучнее и полней,
Пернатых песнь по роще раздалася
И радуга концом дуги своей
В зеленые вершины уперлася.
При первом знакомстве стихотворение привлекает свойствами, будто не предвещающими концентрации символа, — зримой конкретностью, ясностью и яркостью пейзажной зарисовки. Но с этой конкретностью связана и не менее зримая локальность — четкая отграниченность пространства изображения. Рубежи возникающей картины исполнены повышенного значения. Именно на них сосредоточиваются полосы символических сгущений — детали по-особому емкие и, следовательно, заметные. Они полярны, но эта полярность крайне необычна: она подчинена, скорее, закону дополнительности, чем принципу абсолютного противоположения.
Внутренняя цельность сказывается и в общей структуре вещи. Ей свойственна энергетическая слитность изображения. Восьмистрочная миниатюра не делится на естественные для нее четверостишья. Не расчленяется и наполняющий произведение смысловой комплекс. Образ героической гибели (поверженный дуб) и восторг полноты бытия перерастают друг в друга как этапы единого процесса. Причем важно здесь не столько упоминание ликующего пения птиц, сколько венчающий стихотворение образ радуги. Распахивая вход в безграничный мир, радуга на этот раз свободна от обычно присущей ей мимолетности. Глагол «оперлася» придает сказанному оттенок устойчивости, едва ли не физического усилия.
Так символическая насыщенность стихотворения созидается по ходу внутреннего диалога автора и читателя — общения, лишенного вербального выражения, едва ли не бесплотного.
Степень рациональной сформулированности символа у Тютчева может быть вообще крайне ослаблена. Как, например, в миниатюре «Тихой ночью, поздним летом…». Возникновение вывода как логического итога здесь изначально не предполагается. При первом чтении в памяти остается лишь цепь упоминаний, мерная смена объектов, поочередно занимающих первый план. Но называния эти столь наполнены, что именно эту миниатюру приводят как пример произведения, где «зрение может заменить собой мысль». Используем, пожалуй, только другое слово — не заменить, а заслонить. Первое в его точном употреблении в данном случае вообще вряд ли возможно. Поэтическая мысль вездесуща. Даже скрытая в глубине подтекста, она найдет способ выявить себя. Нужно лишь вслушаться в движение поэтического слова.
Тихой ночью, поздним летом,
Как на небе звезды рдеют,
Как под сумрачным их светом
Нивы дремлющие зреют…
Усыпительно-безмолвны,
Как блестят в тиши ночной
Золотистые их волны,
Убеленные луной…
В миниатюре (кстати сказать, она, как и предыдущая представлена в виде цельного отрезка) пространство организовано пересечением двух прямых, рождающих чувство бесконечности. Вертикаль задают звезды. Горизонталь — ряды «дремлющих нив». Изначально существование звезд. В ночном мире, обретающем бытие словно по их воле, безраздельно царят три состояния: тишина, сон и особого рода блеск (в более позднем стихотворении Тютчев назовет его «тусклым сияньем»). Камертоном служит тишина. Выдвинутое на первое место в стиховом ряду, это слово, вместе с родственными ему, прошивает стихотворение, образуя по его ходу редкостный смысловой узел — симбиоз доминантных понятий: «усыпительно-безмолвны». Крайняя его необычность уже в том, что, скомпонованный по державинской модели, он разительно отличается от нее и по смыслу, и по тональности.
Державинские «переростыши» дышат гиперболизмом — эмоциональным ли, цветовым ли. Тютчевское замедленно льющееся словообразование несет в себе противоположную тенденцию — умиротворяющее воздействие особого рода. Оно связано с той магией, которой обладают у Тютчева понятия «сон, дремота». Они распространяют состояние, близкое заражению. В стихотворении даже есть зримое воплощение такого заражения — волнообразное движение колосьев. Эмоциональную гамму дополняет тусклый свет, озаряющий всю картину. Изображение в высшей степени гармонично, но не бесстрастно. Миниатюру сливает воедино интонация тихого восхищения (выражающее восторг слово «как» в стихотворении присутствует, но не получает опоры восклицательных конструкций; восклицательные знаки заменены многоточиями). Интонация стихотворения в принципе ровная, свободная от явной экспрессии. Эта ровность обусловлена композицией вещи.
Как и «Успокоение», миниатюра «Тихой ночью, поздним летом…» состоит из двух равнозначных, до какой-то степени автономных фрагментов. Но на этот раз части не окрашены исходным противостоянием; напротив, они изначально тяготеют друг к другу. Суггестивно стихотворение внушает мысль о союзе ночных светил и хлебов, зреющих под их покровом.
Суть скрытого в миниатюре символического корня — зримая дума о России. «Такое зрение, — размышляет о стихотворении А. Кушнер, — хочется назвать мыслящим. Так видеть способна только интеллектуальная поэзия».
Итак, как свидетельствует строй двух стихотворений, о которых шла речь, структура символа в его каноническом выражении имеет у Тютчева знаменательно общие черты.
Прежде всего, она охватывает произведение в целом, поглощает частные образы, тяготеющие к противоположению. В этом плане символическая сеть может быть уподоблена энергетическому полю, возникающему между полюсами. Отсюда — и особая слитность рисунка, не сводящаяся к сюжетному единству, хотя и проявляющая себя в условиях этого единства. Цельность также поддерживается определенностью временного среза. Сущность изображения составляют, как правило, следы единичного события, происшедшего сравнительно недавно и закрепленного в некоем соотношении вещей; либо чередование действий, совершающихся сейчас и всегда (present indefinite).
Характер восприятия времени в этом случае близок тому, каким его фиксирует живопись. Остановленность мгновения, преисполненная потенциальной динамики, формирует ситуацию, в которой предполагается повышенная весомость. Так рождается стремление проникнуть в подводные слои изображенного, осознать и то, что существует в картине лишь в качестве намека. Всеми этими чертами обладает одно из стихотворений, в котором привыкли видеть образец тютчевского символа — «Что ты клонишь над водами…». Однако, всмотревшись в него, мы неожиданно обнаруживаем то свойство, которое в недавних работах о Тютчеве было справедливо истолковано как проявление одной из существеннейшей особенности его смыслообразования. Он, — пишет Ю. М. Лотман, — «никогда не придерживается той системы жанрово-семантической кодировки, которая декларируется. Текст колеблется между различными культурно-семантическими кодами, и читатель непрерывно ощущает себя пересекающим разнообразные структурные границы».
Именно по причине такой перекодировки, содержащейся в стихотворении «Что ты клонишь над водами…», отложим разговор о нем до более поздних этапов нашего исследования. < ... >
Еще книги этого автора:
Альми И.
|
|
В книге объединен материал, посвященный проблемам развития pyccкой поэззии и прозы — в их исторической взаимосвязи. именем, образующим поэтический центр, является имя Пушкина, а прозаический — имя Достоевского. К пушкинскому центру относятся работы о поэтах близкого Пушкину круга — Баратынском, Батюшкове, а также и о Тютчеве, Некрасове, Ахматовой, Пастернаке. Если говорить о книге, то именем, образующим поэтический центр, является имя Пушкина, а прозаический — имя Достоевского. К пушкинскому центру относятся работы о поэтах близкого Пушкину круга — Баратынском, Батюшкове, а также и о Тютчеве, Некрасове, Ахматовой, Пастернаке. Впрочем, Пушкин интересует И.Л. Альми во всех ипостасях: отдельный раздел — «Автор, герой, традиция» — представлен статьями «Статус героя в пушкинском повествовании», «Об автобиографическом подтексте двух эпизодов в произведениях А.С. Пушкина», «Пушкинская традиция в комедии Гоголя "Ревизор"». |
|
Стоимость доставки Заказать книгу обычным письмом
.png)
Рекомендуем обратить внимание на книги:
Это интересно:
Всеволод Мейерхольд. История жизни
Мейерхольд оказался среди тех деятелей русского искусства, которые намеренно закрывали глаза и затыкали уши, с бурным восторгом принимая кровожадную жестокость большевистского террора. Его, как и их, не смущало, что вчерашних друзей расстреливали по ложным обвинениям и без оных, не огорчали разруха и голод, одичание страны.
Слушать музыку:
La Musique Sovietique. L’ete 1969 От Паланги до Гурзуфа
В 1969 году Всесоюзная Фирма Грамзаписи «Мелодия» специально для “Интуриста” подготовила первый в СССР сборник пляжной музыки, получивший название “От Паланги до Гурзуфа” и экспортный подзаголовок “Musique Sovietique. L’ete 69”.
